У донских берегов

Даже не верится, что Владимиру Яковлевичу, который и меня брал на работу в газету, 14 июля исполнилось 100 лет со дня рождения. Он родился в Белогорье, что в Подгоренском районе. В том самом Белогорье – селе раздольном, привольно раскинувшемся на Дону, - где одно время квартировал артиллерийский офицер и поэт, а впоследствии декабрист Кондратий Рылеев. Пути-дороги завели в эти красивейшие места другого поэта и партизана войны 1812 года Дениса Давыдова. В своей самой известной повести «Гарусеновский летописец», изданной в «Роман-газете» двухмиллионным тиражом, Евтушенко так описывает родные ему места: «Белые горы, опоясав каменной подковой Гарусеновку (Белогорье автором выведено под названием Гарусеновка. – В.С.), её дома, огороды и пойменные луга подступают к Дону и тянутся правобережной грядой на десятки, сотни вёрст – к Колыбелке, Карабуту, Павловску, Семейкам, Мамону, Богучару и дальше на юг, куда несёт свою тихую небесную синь старинная русская река».

С особым сыновьим почтением вспоминал уже на склоне лет Владимир Яковлевич об отце и матери: «Отец мой, Яков Сергеевич, одним из первых поддержал организовывавшийся тогда в Белогорье колхоз. Как всякий сельский человек, он обладал крестьянской сметливостью и хваткой. А ещё был необыкновенно сильным. Как-то до войны в наше Белогорье, которое славилось своей ярмаркой, забрели бродячие артисты-цыгане. Привели они с собой медведя и медведицу. Поздно вечером – кругом темень – отец возвращался домой. У клуба кто-то схватил его за грудь огромной лапой с когтями. Отец тут же, недолго думая, что есть мочи всадил медведю кулак в пасть. И так продержался до той поры, пока цыган не прибежал на помощь. «Ну и силища у тебя, Яков Сергеевич, - всё повторял и повторял он, - ты на медведя можешь с одной рогатиной идти».

Пошёл в отца и Владимир. Та же стать, осанка, молодцеватость. Сказывались казачьи корни, тянувшиеся с той давней поры прихода в нашу местность казаков полковника Ивана Дзиньковского.

Оставил свою подпись на рейхстаге

Так вышло, что сначала на фронт ушёл отец, а в марте сорок третьего призвали и Владимира. Ему тогда не исполнилось и восемнадцати.

- Но мне давали больше лет, - рассказывал Владимир Яковлевич. – Я и ростом вымахал, и плечи – о-го-го какие….

Воевал он сапёром, ходил и в разведку, автоматчиком был на Курской дуге. Дважды оказался тяжело ранен, дважды контужен.

…С поля боя, с тяжелейшим ранением, его на перекладных довезли в госпиталь. Хирург, осмотрев его рану, крепко выругался, бросив с нескрываемым осуждением и злостью доставившим бойца: «На быках, что ли, тащили?.. У парня гангрена началась. Без руки останется…»

- Я был в сознании и наотрез отказался от ампутации, - вспоминал Владимир Яковлевич. – Когда хирург ко мне подступился, то я закричал: «Умру, но руку не дам!»

Три дня Евтушенко, весь в горячечном поту, беспрестанно бредил.

Три дня смерть стояла у его изголовья. Но его выходила медсестра, имя которой он помнил всю оставшуюся жизнь – Маруся… Манечка… Мария. Она ни на минуту не отходила от него. Когда Владимир очнулся и открыл глаза, то воскликнула: «Сержантик, что ж ты так долго хворал!» И расцеловала его в обе щёки.

«Каждый день, прожитый на войне, — это подарок судьбы, - размышлял Владимир Яковлевич. – И об одном дне на фронте можно написать не только повесть, но и роман. При этом не нужно описывать какие-то грандиозные батальные сцены, перемещения армий и дивизий, а просто рассказать об одном дне в судьбе взвода пехотинцев или разведчиков».

Об этом он и напишет в своей предпоследней (а всего их у него более 20) книге «Тропа разведчиков» (2004).

У войны свои законы

Под Ковелем, в июне сорок четвёртого, Евтушенко порядком контузило. Чудом остался жив. Его и ещё четверых сапёров завалило в землянке песком. Старшина, рязанский мужик из тех, кто на камень станет и воду достанет, приметил, что из-под песка торчат носки чьих-то сапог. «Дык это ж Володьки Евтушенко чоботы сорок последнего размера!» - крикнул он. И Володьку откопали, вытащили из-под завала. «Я как очумелый, ничего не соображаю, никак в себя не приду. Но показываю рукой, что там, где-то глубже под песком, еще четверо бойцов».

Начали откапываться, но всё без толку – песок со всех сторон так и валился. А тут команда свыше поступила: «В наступление!». Надо было отражать атаку фашистов. Так и остались лежать где-то под Ковелем заживо погребённые четверо однополчан Владимира Евтушенко: «Всю жизнь, раз от раза, мне не даёт покоя мысль – меня вызволили, а четверо моих друзей остались во мраке под землёй».

Когда наши вошли в Берлин, среди них оказался и сержант Евтушенко. На его гимнастёрке красовались два ордена Отечественной войны, два ордена Красной Звезды и медаль «За Отвагу».

Он не удержался – пробрался к стене рейхстага и оставил на ней свою размашистую подпись. Думал ли, гадал ли, что пройдёт ровно двадцать лет, и его подпись будет стоять в конце каждого номера ежедневной областной газеты?

Вряд ли. Но такое случилось.

Разминировал поля и писал агитпьесы

Те два десятка лет, что отделяли Евтушенко от будущего редакторства в «Коммуне», – это целая жизнь.

- Из Германии домой я вёз три общих тетради со своими фронтовыми записями, - рассказывал в очередную нашу встречу Владимир Яковлевич. – Где-то под Брестом эшелон с демобилизованными подорвала банда бандеровцев. Я в чём был, в том и выпрыгнул из окна поезда. Вагоны полетели с моста в реку, а вместе с ними – и мои тетради.

Когда в сорок пятом вслед за отцом он вернулся домой с войны, то не узнал Белогорье. От белых хат-мазанок остались одни руины. Люди ютились в землянках. А тут ещё приспел лютый голод…

Свою военную профессию сапёра он долго не мог забыть. Окрестные поля родного села сплошь и рядом были утыканы минами, неразорвавшимися снарядами. И он, собрав ребят-комсомольцев, шёл прочёсывать поля и огороды с миноискателем. Сколько было обезврежено снарядов, сколько спасено жизней трактористов – и не сосчитать.

- Но какой душевный подъём в людях жил! – говорил Владимир Яковлевич. – Какие грандиозные планы они строили с надеждой на будущее. Ведь мы победили, выстояли!

Преобразилось Белогорье. «Село построилось заново, стало лучше, красивее старого, довоенного, - напишет Евтушенко в рассказе «Встреча». – Подворья обросли яблонями, грушами, тополями, вербами… Возле одного склона примостилось несколько деревянных строений, захлопал движок. Это открылся новый цел промкомбината».

В тракторную бригаду его закадычный дружок Николай Головченко, который в тот момент бригадирствовал, брать отказался категорически: «Медкомиссию ты не пройдёшь, – сказал как отрезал. – С четырьмя тяжёлыми ранениями на тракторе делать нечего». Хотя у Евтушенко был ещё довоенный механизаторский стаж.

За глаза - да и в глаза – звали меня Володька-чудак, - с улыбкой говорил Владимир Яковлевич. – За то, что мог тут же, прилюдно, частушку сочинить, агитпьеску накропать, а потом с комсомольцами её в клубе и поставить. Сам играл в самодеятельных спектаклях, рисовал плакаты и афиши.

Редактор районной газеты Тимофей Титов, заметив у Евтушенко литературные склонности, стал давать ему задания. Писал он заметки – в основном, о молодёжи, так как в то время работал секретарём райкома комсомола. Но постепенно жанровый круг расширялся. В его обойме появились очерки, юморески, рассказы. Однажды в командировке от «Молодого коммунара» в Подгоренском районе побывал будущий лауреат Госпремии РСФСР писатель Юрий Гончаров. Прочитав рассказ Евтушенко «Мышеловка», он заключил, что произведение достойно публикации в альманахе «Литературный Воронеж». С этого началась писательская стезя Владимира Евтушенко.

Эпоха Евтушенко

Проработав редактором белогорьевской районной газеты, а потом в обкоме партии заведующим сектором печати, в 1965 году Владимира Евтушенко был утверждён редактором «Коммуны». Начался период в истории газеты, который журналисты окрестили «эпохой Евтушенко».

Он был пишущий редактор.

Очерк и сатирические заметки – его любимые жанры. Фельетоны обычно подписывал Василем Боронкиным. Художник редакции даже придумал и нарисовал облик этому борцу с негативом.

Всячески поощрял Владимир Яковлевич стремление журналистов к литературному творчеству. Не случайно, неверное, в редакции газеты сложилась «первичка» Союза писателей. В члены Союза писателей СССР приняли собкора и поэта Михаила Тимошечкина, фельетониста и драматурга Владимира Котенко, заведующего отделом сельского хозяйства и поэта Олега Шевченко, собкора и прозаика Петра Чалого. Свои книжные издания были у Александра Козьмина, Льва Суслова, Вячеслава Дубинкина, Сергея Жданова, Вячеслава Лободова.

Книги самого же Евтушенко выходили не только в Воронеже, но и в таких известных столичных издательствах, как «Художественная литература», «Современник», «Воениздат», «Советская Россия».

Работал он запоем. «Творчество неуправляемо, - считал Владимир Яковлевич, - и не поддаётся никакой регламентации. Сколько ни сиди за письменным столом, ни тужься и ни пыжься, а если слово тебя не переполняет, само собой не льётся, – ничего не выйдет. Тогда слово живёт, когда сам прочувствовал, ощутил в цвете, в запахе, в душевных метаниях то, о чём пишешь. В ином случае – слово мертво и не трогает читателя. Это не литература, а литературщина».

Признавался, что писал кусками, эпизодами, а порой и сумбурно. Потом только выстраивал чёткую канву сюжета. Переписывал многократно, безбожно себя правил.

На третьем съезде писателей России председатель творческого Союза Михаил Алексеев в своём докладе назвал Евтушенко «подлинным мастером в числе отряда сатириков и юмористов страны». Действительно, в повестях «Слушали: разное», «Причуды железного петушка», «Стол», «Выросла в поле пшеничка» чувствуется, как сказал тогдашний редактор журнала «Крокодил» Борис Егоров о Владимире Евтушенко, «сатирик талантливый, смелый, не боящийся ни глубокого анализа, ни серьёзных обобщений». Но относить его только к этой литературной епархии, к этому жанру, думаю, было бы натянутой условностью. В тех же повестях и рассказах столько лирики, романтики, философских мыслей и психологической проработки образов. «Книга вырастала у него из пережитого, - ёмко заметил о Евтушенко его друг, писатель Юрий Гончаров. А потом добавил: «Если посмотреть на всё творчество Владимира Евтушенко, то с полным правом и его самого можно назвать точно таким же летописцем, каким являлся изображённый им учитель Никоныч, - летописец-художник белогорьевского Придонья». 

КСТАТИ

Книги Владимира Евтушенко изданы общим тиражом в 4 миллиона 480 тысяч